Синагоги — диалектика между свободой и подавлением

Если синагоги Средневековья, Ренессанса или Барокко ещё изредка учитывались в исследованиях, то, по словам искусствоведа Харольда Хаммер-Шенка (Harold Hammer-Schenk), в художественно- и архитектурно-исторической рефлексии о XIX веке — главном периоде возникновения крупнейших и наиболее пышных синагог Германии — они присутствовали редко или не присутствовали вовсе. Интерес к самому XIX столетию в науке проснулся лишь в конце тридцатых годов¹, когда политически было неуместно заниматься еврейскими культовыми и культурными сооружениями², тогда как после войны большинство этих зданий уже было стёрто из облика немецких городов.³

То, что именно годы примерно между 1850-м и 1918-м могут считаться главным периодом возникновения большинства синагог в Германии — и особенно в Берлине, — связано не в последнюю очередь с общественным подъёмом еврейского населения: с выходом из состояния социальной деклассированности и одновременным вступлением в буржуазное общество. В ходе еврейской эмансипации этот процесс сопровождался всё более заметной дифференциацией религиозных течений.

По замечанию Хаммер-Шенка (Hammer-Schenk), попытка составить опись утраченного здесь едва ли возможна: многие здания сдошли до нас лишь в форме наружных изображений, а их интерьеры вследствие этого уже нельзя воссоздать в прежнем виде. Даже если сохранились снимки интерьеров, они дают, в лучшем случае, приблизительное впечатление о пространстве — впечатление, которое не может служить сколько-нибудь надёжной основой для воссоздания в прежнем виде по научным меркам; если, разумеется, подобное воссоздание вообще имеет смысл и политически уместно.⁴ Таким образом, здания, которые уже в момент своего появления вынуждены были добиваться общественного признания, сегодня — ввиду отсутствия документальной базы — оказываются ещё более неприступными, а значит, и ещё более недосягаемыми. Именно это и подчёркивает особое положение еврейских общин в истории строительства, как уже в 1865 году констатировал журнал Zeitschrift für Praktische Baukunst («Журнал практического строительного искусства») по поводу синагоги на Ораниенбургер-штрассе: «в её воздействии, с его таинственной, чуждой торжественностью […] едва ли найдётся много сродственного […], с чем вообще можно было бы сравнить [её]».

Из крупных берлинских общинных синагог (Berliner Gemeindesynagogen), возведённых до эпохи национал-социализма, до наших дней дошли лишь немногие: среди них переднее здание синагоги на улицах Ораниенбургер-штрассе (Oranienburger Straße), Песталоцци-штрассе (Pestalozzistraße) и Фазаненштрассе (Fasanenstraße), а также синагога Рикештрассе (Rykestraße), которая при решающем участии архитектора Кея Царэ (Kay Zareh, 1943–2025) на протяжении более полутора десятилетий кропотливо ремонтировалась, реставрировалась и воссоздавалась в прежнем виде — и сегодня считается крупнейшей синагогой Германии.

Кроме того, сохранилась и часть прежней синагоги на тогдашнем Коттбуссер-уфер (ehemaliges Kottbusser Ufer): там архитектор и строительный советник общины Александр Беер (Alexander Beer) в годы Первой мировой войны возвёл на остроконечном участке крупнейшую на тот момент ортодоксальную общинную синагогу Берлина — примерно на 2 000 мест.⁵ После подрыва в 1958 году уцелело лишь небольшое боковое здание, первоначально использовавшееся как молодёжная и будничная синагога (Jugend- und Wochentagssynagoge); после перестройки оно стало нынешней «Синагогой на Френкельуфер» („Synagoge Fraenkelufer“) — всего на 188 мест⁶, самой маленькой, но полноценной общинной синагогой Берлина. На исторических фотоснимках фасад выглядел как монументальный греко-римский храм или базилика: портик (Portikus), выдержанный в античной стилизации, задавал репрезентативную, почти «государственную» торжественность. Такой внешний образ можно было истолковать как архитектурное выражение эмансипационных притязаний общины, хотя именно ортодоксальная её часть нередко решительно отвергала всякое сближение с христианскими формами. В XIX веке в синагогальном строительстве проявлялась характерная двойственность: еврейские общины, стремясь быть признанными частью буржуазной нации, охотно пользовались общепринятым языком греческой классики; одновременно же возникала потребность обозначить собственное происхождение и инаковость — и она нередко выражалась через условно «восточный» образный ряд, то есть через стилизованную, экзотизированную ориентальность. Синагогальная архитектура тем самым оказывалась втянута в напряжение между ассимиляцией и саморазличением. При этом сама мода на античность — широко распространённая в Германии XIX века — переосмысляла Древнюю Грецию как идеализированную духовную прародину немецкого национального воображения.

Национал-социализм позднее радикализировал эти филэллинские тенденции, объявив Грецию — а вместе с ней и Рим, то есть «античность» вообще, — творением некой праарийской расы. Основанное Гиммлером «Аненэрбе» (‚Ahnenerbe‘) должно было псевдонаучными средствами «доказать», что все значимые высокие культуры — включая классическую античность — восходят к нордически-арийскому истоку. В этой логике греческая храмовая архитектура переставала быть чужой культурой, достойной восхищения, и превращалась в якобы собственное наследие: античность задним числом встраивалась в расистскую генеалогию, в которой «ариец» провозглашался универсальным первооснователем культуры.

Мечеть снаружи, орган внутри — стилистическая амбивалентность как спор о самоориентации

В качестве контрапункта синагоге на нынешнем Френкельуфер (Fraenkelufer) во многих отношениях может служить синагога на Ораниенбургер-штрассе (Oranienburger Straße), возведённая в 1859–1866 годах: Эдуард Кноблаух (Eduard Knoblauch) и Фридрих Август Штюлер (Friedrich August Stüler) придали ей византийско-мавританский облик (byzantinisch-mauretanischen Stil), тем самым предложив стилистическую альтернативу — и почти демонстративную противоположность — христианско-базиликальному впечатлению, которое задавал Френкельуфер.

В тогдашней Пруссии выбор в пользу подобных «восточных» фантазмов, вероятно, воспринимался как экзотика — уже потому, что он пришёлся на внутреннеполитически решающую фазу формирования национального государства, а внешнеполитический горизонт этой эпохи задавали войны за объединение (Einigungskriege). Однако этот язык форм одновременно был частью вполне обычного историзма, в котором столь же естественно оперировали неоготикой, неоренессансом, неороманикой и множеством иных стилистических «нео»-вариаций. На фоне многочисленных раскопок и ввоза предметов, возбуждавших европейскую фантазию и подпитывавших «моду на экзотику», вполне правомерно держать это в уме как культурный фон, на котором складывалось «ориентализирующее» строительство синагог. Ориентализм, экзотизм и египтомания получили мощный импульс от египетского похода Наполеона (1798) и от многотомных изданий вроде Description de l’Égypte (с 1809 года), которые принесли в Европу изображения и сведения — почти как огромный каталог. Поэтому синагога в мавританско-византийской стилизации в берлинском городском пейзаже могла казаться одновременно чужой и — по меркам эпохи — вполне модной.

Для самой еврейской общины облик новой синагоги, вероятно, был и выражением традиционного самосознания — его нередко связывали с географическим происхождением, не в последнюю очередь через постоянно повторяемое сравнение с Альгамброй⁷. Стиль, который, заметим, столь же органично подошёл бы и мечети. Однако выбор архитектурного языка был не просто эстетическим жестом и не одной лишь реминисценцией о далёкой «воображаемой земле происхождения», а выражением сложного процесса выработки компромисса между видимостью и принадлежностью.

В ту эпоху, когда стремление к буржуазному равноправию в публичной сфере отнюдь не означало общественного принятия, архитектура становилась одновременно средством репрезентации и инструментом сдержанного отграничения. Так синагогальное строительство становилось сценой двойного кода: с одной стороны, оно должно было обозначить принадлежность к просвещённой и культурно-образованной нации; с другой — перевести духовную инаковость в орнамент, формально читаемый, но остающийся под контролем. То, что этот баланс нередко зависал в смысловой неопределённости между «мечетью» и «базиликой», было не столько случайностью, сколько символико-политической необходимостью: ни полное уподобление большинству, ни демонстративное обособление не могли в городском пространстве осуществляться без амбивалентности.

Внутри же синагога на Ораниенбургер-штрассе по своей функциональной организации и планировочной «анатомии» была ясно рассчитана на потребности либеральной общины — не в последнюю очередь потому, что в ней имелся орган, инструмент, который в таком качестве обычно связывают прежде всего с христианскими храмами.⁸

И сами участки — а значит, и исходные условия для проектирования синагоги — в обоих случаях оказывались сопоставимо сложными, поскольку были встроены в берлинскую периметральную квартальную застройку (Blockrand) и вынуждали располагать главный молитвенный зал в глубине. Это, в свою очередь, делало необходимыми уличные — или, в случае Френкельуфер, обращённые к набережной — передние либо боковые корпуса, которые брали на себя роль архитектурных «приманок» в городском наружном пространстве.⁹

Как первый крупный синагогальный проект, служивший либеральной общине при ориентализирующем внешнем облике, синагога на Ораниенбургер-штрассе открывала ту эпоху, в которой еврейская сакральная архитектура смогла развернуться как выражение нового самосознания. Синагога же на нынешнем Френкельуфер — напротив, предназначенная для ортодоксальной общины при базиликальном впечатлении фасада, — может считаться одним из последних крупных сооружений подобного рода: заключительным аккордом эпохи, которая вместе с лозунгом «Бог, кайзер и отечество» (Gott, Kaiser und Vaterland), то есть с вильгельминским культом веры, монархии и государства, ушла в окопы Первой мировой войны и растворилась в ядовитых облаках истории.

Уже в выборе архитектурного стиля обнаруживается противоречие, затрагивающее самый нерв еврейского существования в диаспоре. С одной стороны, потребность обозначить исторические и географические корни требовала «восточно» окрашенной формы — особенно в стилистически многоголосом XIX веке.¹⁰ С другой — в ходе эмансипации от зданий ожидали по возможности незаметной мимикрии: они должны были растворяться в окружении и потому внешне нередко сближались с христианскими церквами. При таких условиях едва ли могла сложиться ясная, формально-историческая типология, поскольку всякая конкретная форма неизменно оказывалась предметом нового согласования в поле исторических обстоятельств. Поэтому Хаммер-Шенк нередко говорит о «диалектике между свободой и подавлением» („Dialektik zwischen Freiheit und Unterdrückung“), которая в синагогальной архитектуре, пожалуй, выразилась контрастнее и напряжённее, чем где бы то ни было. Уже в 1927 году немецко-американский искусствовед Рихард Краутхаймер (Richard Krautheimer) в работе о средневековом синагогальном строительстве отмечал, что история еврейского сакрального зодчества — это не линейная траектория развития, а скорее формально-историческая проблема: нерегулярное «прыгание с острова на остров».¹¹

С другой стороны, выбор стиля вовсе не означал отождествления с мыслительным или идеологическим содержанием избранного образца; он служил скорее общей маркировкой здания как так или иначе связанного с «Востоком».¹² Поэтому, по Хаммер-Шенку, синагоги — культовые сооружения меньшинства — особенно отчётливо выявляют зависимости и социальные обстоятельства контекста, в котором они возникали. И вместе с тем именно это особое положение открывало более широкие возможности формообразования и архитектурного маневра. Каждый новый еврейский строительный замысел тем самым становился — и становится — событием, чем-то исключительным. Лишь принимая во внимание весь комплекс общественных факторов конкретной эпохи, можно судить о масштабе и характере той эмансипации — или, напротив, того скрытого либо явного антисемитизма, — которому отдельные общины в каждом случае оказывались подвержены.

Еврейское сакральное зодчество никогда не было лишь пространством молитвы: оно всегда становилось и архитектурно сформулированным ответом на вопрос о принадлежности и терпимости — построенным комментарием к положению иудаизма в данном сообществе. Во внешнем облике нередко звучала надежда, тогда как внутри удерживалось упорство; и если одно было направлено на признание, то другое сознательно отказывалось от приспособления. В этом и состоит подлинная драма синагогальной архитектуры: в отличие от церквей, она никогда не питалась господствующим консенсусом, а возникала как разрешённое исключение — на условиях, задаваемых большинством, в рамках допуска, который в любой момент мог быть пересмотрен. Её стены должны были быть крепкими — потому что сама её наличность оставалась хрупкой.

Доминация и девоция, власть и верность

Первые берлинские синагоги возникли как молитвенные комнаты отдельных купцов в конце XVII века — как правило, на основании персональных разрешений и, следовательно, в режиме экономически мотивированной терпимости со стороны курфюрста (Kurfürst)¹³, которому лояльность и налоговая состоятельность еврейских подданных были небезразличны и в военное, и в мирное время.¹⁴ В XVIII веке, напротив, еврейское сакральное пространство оставалось сведённым к сугубо частным местам молитвы, а сама мысль о равноправном еврейском бюргерстве была далёкой просветительской умозрительностью, не становившейся ни общественной нормой, ни политически уместным проектом.¹⁵ Лишь с нарастанием более глубокого реформаторского импульса после Французской революции — импульса, который в идейном отношении подготовила еврейская Хаскала (Haskala), — в отдельных немецких территориях пришло в движение то, что шаг за шагом вело к размыванию правовых исключений и к первым контурам гражданского равноправия: так, Прусский эдикт 1812 года (Preußisches Edikt von 1812) хотя и предоставлял евреям гражданство, однако по-прежнему исключал их из государственной службы, ограничивал свободу выбора места жительства и фактически закрывал университетские карьеры, тем самым обозначая формальную эмансипацию «с оговоркой», то есть в логике права, допускавшего отзыв. Революционные события 1848 года — прежде всего краткое вспыхивание либеральных конституционных обещаний — действительно привели к временному расширению возможностей; но лишь имперская конституция (Reichsverfassung) новообразованной Германской империи (Deutsches Kaiserreich) в 1871 году гарантировала формальное равенство гражданских прав, независимых от религии, не устранив, разумеется, полностью фактическую дискриминацию.

Первая половина XIX века, таким образом, прошла под знаком внутриобщинного напряжения между либеральными реформаторскими тенденциями и ортодоксальным упорством — борьбы, которая пронизывала и формировала весь процесс эмансипации и находила выражение как в литургии, так и в архитектурной репрезентации еврейского присутствия. Параллельно началась массивная миграция еврейских семей из Восточной Европы, причины которой коренились в нараставшем давлении внутри царского¹⁶ порядка — в частности, в так называемых Майских законах при Александре III., резко ограничивших права на проживание, доступ к образованию и экономическую самостоятельность еврейского населения в пределах черты оседлости. Особенно в обедневших мещанских штетлах периферии это порождало ощущение безвыходности, которое толкало на запад многих молодых мужчин — а нередко и целые семьи, — в надежде уйти и от атмосферы погромов, и от политической стагнации. Берлин, благодаря своим транспортным связям, интеллектуальной притягательности и ощущению экономического подъёма, становился для многих из прибывших либо промежуточной остановкой, либо новым центром жизни — тем более что языковая близость, выходившая за пределы идиша, облегчала переход.

После 1850 года новое строительство общинных синагог стало всё более неотложным: численность еврейских жителей Берлина по отношению к общей численности населения всего за два десятилетия, примерно к 1860 году, удвоилась и достигла почти четырёх процентов. Эта демографическая динамика порождала не только новые литургические потребности, но и требовала архитектурного ответа — например, в виде репрезентативного нового здания на Ораниенбургер-штрассе, которое следует понимать не как выражение одной-единственной религиозной «партии», а как пространственно-строительное утверждение новой видимости в городском ландшафте и укрепившегося самосознания общины как буржуазно-религиозной силы внутри городской среды. Сначала пытались компенсировать рост расширениями и перестройками существующих синагог; но с освящением монументального центрального сооружения начался архитектурный поворот, который отвечал не только на увеличение числа членов общины, но и на запрос на репрезентацию, культурную включённость и символическое равноправие в обществе, ещё долго не готовом превратить конституционное обещание в повседневную норму.

Памятный камень и преградная решётка

Как Маркс, развивая Гегеля, метко заметил, история всегда повторяется: сперва как трагедия, затем как фарс. В этом смысле сегодняшняя ситуация поразительным образом напоминает середину XIX века: начиная с 1995 года — с приездом большого числа еврейских контингентных беженцев из бывшего Советского Союза, с миграцией из США, Венгрии, Израиля и Латинской Америки, а в последнее время и с бегством евреев из Украины в такие популярные районы, как Кройцберг (Kreuzberg), — община заметно помолодела и выросла.¹⁷ Самая маленькая берлинская синагога, расположенная неподалёку от Коттбуссер-Тора (Kottbusser Tor), при этом зачастую остаётся единственным местом притяжения для людей, которые — в самом широком смысле — соотносят себя с еврейской культурой и религией и находят там защищённое пространство. Всё чаще места не хватает. Для общинных праздников кухню в квартире хаусмайстера на мансардном этаже приспосабливают под нужды общины — если, разумеется, его строгая супруга это терпит. Тогда члены общины выстраиваются перед кидушным помещением размером с классную комнату, почти как «у кассы супермаркета», или вынуждены — в звенящем зимнем холоде — праздновать, пить и выводить свою ханукальную полонезу в снегу под клезмерскую музыку.¹⁸ Под выставки долго ищут внешние помещения и арендуют их задорого — хотя такие площадки едва ли отвечают идее еврейского защитного пространства и задуманному обмену между религией, культурой и обществом. Для библиотеки нет места: книги хранятся в сыром подвале. Мастерские (workshops) по необходимости проводят в молитвенном зале. Для параллельных богослужений разных обрядов не хватает помещений — и это приводит к неупорядоченным процессам и, нередко, к конфликтам между представителями различных течений. Социальное и демографическое положение сегодняшнего дня поразительно напоминает тогдашнее — незадолго до того момента, когда решение о крупном новом строительстве еврейского культового и культурного центра стало неизбежным.¹⁹

Представители общины на Френкельуфер и правления строительной инициативы по новому строительству и расширению — с которыми мне на протяжении многих месяцев пришлось кропотливо выстраивать контакт и встречаться лично — на фоне всё более ощутимого дефицита пространства и резкого роста общины уже несколько лет назад обратились к политике. И — у председателя фракции СДПГ (SPD-Fraktionsvorsitzender) Раэда Салеха (Raed Saleh), берлинца с палестинскими корнями, — столкнулись, к счастью, можно сказать, с неожиданным встречным интересом. После нескольких разговоров с общиной Раэд Салех летом 2017 года сам выступил с предложением: раз уж так, то следует сразу целиком воссоздать прежнюю синагогу. После нескольких бесед с общиной Раэд Салех (Raed Saleh) летом 2017 года сам выступил с предложением — не воссоздать ли в прежнем виде сразу всю старую синагогу целиком.

Как в конце XIX века массовый приток еврейских семей с востока радикально сдвинул религиозную и социальную структуру немецких общин, так и постсоветская миграция после падения Железного занавеса принесла в во многом либерально окрашенный берлинский иудаизм новую ортодоксальность. Многие из приехавших знали о религиозной жизни немного — и всё же привозили с собой, порою не отдавая себе в этом отчёта, остатки традиционного самосознания, которое в ГДР или в позднем Советском Союзе передавалось скорее семейными жестами, чем богословской учёностью. Так возникло напряжение, которое до сих пор даёт о себе знать — в литургических вопросах формы, в вопросах разделения полов или просто в том, носят ли головной убор, — и которое разоблачает кажущееся столь цельным «еврейское жизнь в Германии» как то, чем оно и является на деле: множественное, фрагментарное, местами противоречивое.

Однако сегодня эта множественность оказывается под угрозой. Не изнутри, а извне: со стороны общества, которое обещает безопасность — и выдаёт решётки; поддерживает «места памяти» — и одновременно экономит на живых людях; встраивает в мостовую памятные камни (Stolpersteine) — и отводит глаза, когда сегодня в автобусе кого-то оскорбляют из-за фамилии. Еврейская жизнь в Германии, как бы охотно её ни призывали в речах, — не подарок, а ежедневная выработка равновесия: между видимостью и потребностью в защите, между торжественно провозглашаемой включённостью и вполне реальным вытеснением.

Именно в эпоху нарастающего антисемитизма — на фоне таких терактов, как Галле (Halle) 2019 года, Питтсбург (Pittsburgh) 2018-го, нападение в Париже на кошерный магазин 2015-го, на фоне множащихся сообщений о том, что слово «еврей» становится ходовой школьной руганью на немецких дворах, а людей в кипе на улице бьют пряжкой ремня, — воссоздание синагоги в прежнем виде было бы знаком, который невозможно не заметить, и решением, безусловно, смелым. Тем более — неподалёку от Коттбуссер-Тора (Kottbusser Tor), того самого социального «узла», где, если судить по демографии, куда больший приток могли бы ожидать молитвенные дома иных конфессий.

То, что сегодня — и именно в городе, который так любит декларировать свою «открытость миру», — еврейским общинам нужны охранные службы, защитные убежища и входные коридоры с контролем, говорит больше о состоянии общества, чем о состоянии евреев. И то, что с 2015 года в страну прибыло немалое число людей из государств, где враждебность к Израилю закреплена на уровне официальной риторики, а антисемитская пропаганда годами вдалбливалась как привычка мышления, — притом зачастую без сколько-нибудь внятного образовательного сопровождения, — несомненно, усилило динамику, которая и прежде была болезненно ощутима, но теперь обрела новое социокультурное «координатное поле». Поэтому тот, кто в 2025 году говорит о воссоздании синагог в прежнем виде, должен иметь дело не только с каменными фрагментами XIX века, но и с вопросом о том, способно ли демократическое общество, заявляющее защиту прав меньшинств, выдержать конфликты, которые оно — исторически слепой миграционной политикой — само же и привнесло. Антисемитизм не сорняк, который растёт сам по себе: его можно и культивировать — если не смотреть, в какую почву сеешь.

Угроза еврейской жизни в Германии питается не только крайним правым полюсом, но всё заметнее и теми средами, которые политический аппарат охотно прячет под формулой «нуждающиеся в интеграции». Полицейские отчёты об антисемитских инцидентах — на школьных дворах, на территориях мечетей, на вокзалах — говорят куда яснее многих воскресных речей; только слышать их почти никто не хочет. Вместо ясного называния преобладает дискурсивное «обнесение забором»: аккуратно промаркированное помещение темы в разряд «сложной», которую удобнее отодвинуть с яркого света спора в полутень моральной многослойности. Языковая осторожность давно уже не просто вопрос стиля, а инструмент власти — не для деэскалации, а для маскировки. Тот, кто решается назвать антисемитизм лишь тогда, когда он приходит в шнурованных «прыжковых» ботинках (Springerstiefel), но не тогда, когда он появляется в кафтане или под палестинским флагом, может и не разделять саму ненависть — но становится соучастником её общественной релятивизации.

Возможно, именно архитектура в такие моменты способна на большее, чем любой аргумент: как форма, остающаяся вопреки забвению; как пространство, которое не спорит — но стоит. Не для того, чтобы прикрыть конфликт, а чтобы сделать видимым то, что в языке уже давно вытеснено за край. Задача на первый взгляд провокационная — и именно этим она притягивает.